Семь часов утра. Шумная толпа заполняет площади, улицы и набережные.
В десять часов утра та же тележка, которая некогда привезла в Лувр
двух друзей, лежавших без сознания после дуэли, выехала из Венсенна и
медленно проследовала по Сент-Антуанской улице, а на пути ее зрители,
стоявшие так тесно, что давили друг друга, казались статуями с
остановившимися глазами и застывшими устами.
Это был день, когда королева-мать показала парижскому народу поистине
раздирающее душу зрелище.
В этой тележке, о которой мы упомянули и которая двигалась по улицам,
лежали на скупо постланной соломе два молодых человека с обнаженными
головами, одетые в черное, прижавшись один к другому. Коконнас держал у
себя на коленях Ла Моля. Голова Ла Моля возвышалась над краями тележки,
его мутные глаза смотрели по сторонам.
Толпа, стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки,
теснилась, вытягивала шеи, становилась на цыпочки, влезала на тумбы,
вскарабкивалась на выступы на стенах и казалась удовлетворенной лишь
тогда, когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм этих двух тел,
покончивших с мучениями только для того, чтобы их уничтожили.
Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни в
одном из преступлений, в которых его обвинили, Коконнас же, уверяли люди,
не стерпел боли и все раскрыл.
Поэтому со всех сторон раздавались крики:
- Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус!
Из-за него и другой идет на смерть! А другой - храбрый, не признался ни в
чем.
Молодые люди прекрасно слышали и похвалы одному, и оскорбления
другому, сопровождавшие их траурное шествие. Ла Моль пожимал руки своему
другу, а лицо пьемонтца выражало величественное презрение, и он смотрел на
толпу с высоты гнусной тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.
Несчастье совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так
же, как смерть должна была очистить его душу.
- Скоро мы доедем? - спросил Ла Моль - Друг! Я больше не могу, я
чувствую, что упаду в обморок.
- Держись, держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо улицы Тизон и улицы
Клош-Персе. Смотри, смотри!
- Ах! Приподними, приподними меня - я хочу еще раз посмотреть на этот
приют блаженства!
Коконнас тронул рукой плечо палача, который сидел на передке тележки
и правил лошадью.
- Мэтр! - сказал Коконнас. - Окажи нам услугу и остановись на минуту
против улицы Тизон.
Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до улицы Тизон,
остановился.
С помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь слезы
посмотрел на этот домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как
гробница, и тяжкий вздох вырвался из его груди.
- Прощай! Прощай, молодость, любовь, жизнь! - прошептал Ла Моль и
опустил голову на грудь.
- Не падай духом! - сказал Коконнас. - Быть может, все это мы снова
найдем на небесах.
- Ты в это веришь? - прошептал Ла Моль.
- Верю - так мне сказал священник, а главное, потому, что надеюсь. Не
теряй сознания, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас
глазеют.
Кабош услыхал последние слова Аннибала и, одной рукой подгоняя
лошадь, другую руку протянул Коконнасу и незаметно передал пьемонтцу
маленькую губку, пропитанную таким сильным возбуждающим средством, что Ла
Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и
бодрее.
- Ах! Я ожил, - сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у него
на шее на золотой цепочке.
Когда они доехали До угла набережной и обогнули прелестное небольшое
здание, построенное Генрихом II, стал виден высокий эшафот: то был голый,
залитый кровью помост, возвышавшийся над головами толпы.
- Друг! Я хочу умереть первым, - сказал Ла Моль. Коконнас второй раз
тронул рукой плечо Кабоша.
- Что угодно, сударь? - обернувшись, спросил палач.
- Добрый человек! - сказал Коконнас. - Ты хочешь доставить мне
удовольствие, не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.
- Да, говорил и повторяю.
- Мой друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.
- Ну и что же?
- Так вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как
меня будут казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести
его на эшафот.
- Ладно, ладно, - сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, -
не беспокойтесь, будет по-вашему.
- И одним ударом, да? - шепотом спросил пьемонтец.
- Одним ударом.
- Это хорошо... А если вам нужно будет отыграться, так отыгрывайтесь
на мне.
Тележка остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.
Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла Моля. Он
хотел приподняться, но у него не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу
поддерживать его под руки.
Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы
походили на амфитеатр, переполненный зрителями. Из каждого окна
высовывались возбужденные лица с горящими глазами.
Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог
держаться на раздробленных ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому
взойти на эшафот, раздался оглушительный крик, словно то был всеобщий
вопль скорби. Мужчины кричали, женщины жалобно стонали.
- Это один из первых придворных щеголей; его должны были казнить не
на Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, - говорили мужчины.
- Какой красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел
отвечать, - говорили женщины.
- Друг! Я не могу держаться на ногах, - сказал Ла Моль. - Отнеси меня!
- Сейчас, - сказал Аннибал.
Он сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла
Моля, как ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на
помост и опустил на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания
толпы.
Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся. Затем он бросил шляпу на
эшафот, у своих ног.
- Посмотри кругом, - сказал Ла Моль, - не увидишь ли где-нибудь их.
Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до
одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку
и коснулся плеча своего Друга.
- Взгляни на окно вон той башенки, - сказал он. Другой рукой он
показал на окно маленького здания, существующего и доныне, между улицей
Ванри и улицей Мутон, - обломок ушедших столетий.
Две женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого
окна, а немного поодаль.
- Ах! Я боялся только одного, - сказал Ла Моль, - я боялся, что умру,
не увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.
Не отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к
губам и покрыл поцелуями ковчежец.
Коконнас приветствовал обеих женщин с таким изяществом, словно он
раскланивался в гостиной.
В ответ на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.
Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно
взглянул на него.
- Да, да! - сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.
- Поцелуй меня, - сказал он, - и умри достойно, ото будет совсем не
трудно, мой друг, - ведь ты такой храбрый!
- Ах! - отвечал Ла Моль. - Для меня не велика заслуга умереть
достойно - ведь я так страдаю!
Подошел священник и протянул Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой
показал ему на ковчежец, который держал в руке.
- Все равно, - сказал священник, - неустанно просите мужества у Того,
кто Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.
Ла Моль приложился к ногам Христа.
- Поручите мою душу, - сказал он, - молитвам монахинь в монастыре
благодатной Девы Марии.
- Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам
слабею, - сказал Коконнас.
- Я готов, - ответил Ла Моль.
- Можете ли вы держать голову совсем прямо? - спросил Кабош, став
позади коленопреклоненного Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.
- Надеюсь, - ответил Ла Моль.
- Тогда все будет хорошо.
- А вы не забудете, о чем я просил вас? - напомнил Ла Моль. - Этот
ковчежец будет вам пропуском.
- Будьте покойны. Постарайтесь только держать голову прямее.
Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки.
- Прощай, Маргарита! - прошептал он. - Будь благосло...
Ла Моль не кончил. Повернув быстрый, сверкнувший, как молния, меч,
Кабош одним ударом снес ему голову, и она покатилась к ногам Коконнаса.
Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам. Раздался
оглушительный крик, слитый из тысячи криков, и Коконнасу показалось, что
среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем остальные.
- Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! - сказал Коконнас, в
третий раз протягивая руку палачу.
- Сын мой, - сказал Коконнасу священник, - не надо ли вам чего-нибудь
доверить Богу?
- Честное слово, нет, отец мой! - ответил пьемонтец. - Все, что мне
надо было бы Ему сказать, я сказал вам вчера.
С этими словами он повернулся к Кабошу.
- Ну, мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, - сказал
он.
Прежде, чем стать на колени, Коконнас обвел площадь таким спокойным,
таким ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская его
слух и теша его самолюбие. Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал его в
посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку, затем опустился на
колени и, продолжая держать в руках эту горячо любимую голову, сказал
Кабошу:
- Теперь моя очере...
Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.
После удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.
- Хорошо, что все кончилось, - прошептал он, - бедный мальчик!
Он с трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла
Моля, а затем накрыл своим плащом печальные останки, которые тележка
должна была везти к нему домой.
Зрелище кончилось; толпа разошлась.