А теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице "Путеводная звезда", пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности - парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух - пятидесяти трех, но благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая мифологическое имя - Фебея "Фебея - Диана, сестра Феба (Аполлона).", яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз "Phos pherei te kal althren", который дал ей король Франциск I и который можно перевести следующим стихом:

Несет с собой он сеет, покой и тишину.

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо, сказал:

- Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

- Как, дело плохо?! - переспросила она. - Что это значит, Генрих?

- Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

- Что же случилось? - спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие выражения.

- Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.

- И что же вам ответил мой сын? - спросила Екатерина.

- Он ответил: "Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня..." С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

- И вы не попытались задержать его?

- Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил хорошо известным вам тоном: "Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать..." Тогда я пошел предупредить вас.

- И хорошо сделали, - сказала королева-мать.

- Но как же быть?

- Сделать последнюю попытку.

- А кто ее сделает?

- Я. Король один?

- Нет. У него господин де Таванн.

- Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

- Сын мой! - заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.

- Что с вами? - быстро обернувшись, спросил король.

- Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа.

- А почему? - спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.

- А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.

- Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, - ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. - Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие!

- О, не беспокойтесь, сын мой, - отвечала Екатерина, - они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.

- Ах, вот как! - произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. - Вы так думаете?

- Ах, сын мой, - продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, - неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?

- Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, - ответил Карл.

- Что же нам делать, сын мой?

- Ждать, матушка, ждать! В этом - вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.

- Ждите, а я ждать не стану.

С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.

- В конце концов, что же мне делать, матушка?! - спросил он. - Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.

Екатерина вернулась.

- Граф, - сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, - подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.

- Ваше величество, вы позволите? - спросил граф.

- Говори, Таванн, говори!

- Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?

- Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.

- Только для того, чтобы он вас не ранил, - заметила Екатерина.

- И ради удовольствия, - ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. - Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.

- В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, - сказала Екатерина.

- Это вы так думаете, матушка, - молвил король, всем своим видом показывая, что не очень верит предсказаниям матери.

- Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?

- Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть - просто несчастный случай?

- Хорошо, государь, оставим этот разговор, - ответила задетая за живое королева-мать. - Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, трепещу и покоряюсь.

Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.

Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.

Вдруг он прервал свое занятие.

- У моей матери истинно королевский ум, - заговорил он, - у нее нет ни колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в конце-то концов?

- Несколько десятков, - тихо повторил герцог де Гиз.

- А-а, вы здесь, герцог! - сказал король, притворившись, что только сейчас его увидел. - Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: "Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех прочих", - ну, тогда Дело другое!

- Государь... - начал герцог де Гиз.

- Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, - перебил король, - хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.

Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.

- Государь, - снова заговорил герцог де Гиз, - значит, если бы вашему величеству сказали: "Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов...".

- Предстательством какого же святого свершится это чудо?

- Государь, сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, - стало быть, все свершится его Предстательством.

- Это великий святой - он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! - заметил король.

- Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.

- И это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!

И король разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате каким-то зловещим эхом.

- Государь, одно слово, только одно слово! - настаивал герцог, невольно затрепетав от этого смеха, звучавшего демонически. - Один ваш знак - и все уже готово. У меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у вашего величества - ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое дворянство... Нас двадцать против одного.

- Так что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..

И король отвернулся к собакам.

Тут портьера приподнялась, и показалась Екатерина.

- Все хорошо, - шепнула она Гизу, - настаивайте, и он уступит.

Портьера опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не заметил.

- Но я должен знать, - заметил герцог де Гиз, - угожу ли я вашему величеству, если сделаю то, что хочу сделать.

- Честное слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся, черт возьми! Разве я не король?

- Пока нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.

- Ах, вот как! - подхватил Карл IX. - Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде.., у меня в Лувре!.. Фу!

И король еле слышно добавил:

- За его стенами - дело другое.

- Государь! - воскликнул герцог. - Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом Алансонским.

- Таванн, - сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, - неужели вы не видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!

Не желая больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в прежней неизвестности.

Другого рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно присутствовал при ее отходе ко сну.

Когда Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую задумчивость и глядя в небо.

Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот, чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые сорваться с ее губ.

В это время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.

Собачка проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.

- Это вы, сын мой? - вздрогнув, спросила Екатерина. - Разве вы ужинаете в Лувре?

- Нет, - отвечал Генрих. - Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.

Екатерина улыбнулась.

- Ну что ж, идите, идите, господа... Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно!.. Правда, дочь моя? - спросила она.

- Да, правда; свобода так прекрасна и так заманчива! - ответила Маргарита.

- Вы хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? - сказал Генрих, склоняясь перед женой.

- Нет, я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.

- Сын мой, вы не увидитесь с адмиралом? - спросила Екатерина.

- Может быть, и увижусь.

- Зайдите к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.

- Раз вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.

- Я ничего не хочу... - заметила Екатерина. - Кто там еще?.. Не пускайте, не пускайте!

Генрих уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де Сов.

- Ваше величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.

Екатерина бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха".

Юный король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно побледнел: он услышал имя убийцы своей матери. Поняв, что лицо выдает его волнение, он отошел к окну и прислонился к подоконнику.

Собачка зарычала.

В тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не нуждалась в докладе.

Первым был парфюмер Рене, который подошел к Екатерине со слащавой любезностью флорентийских слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный на отделения, в которых стояли коробки с пудрой и флаконы. Второй была герцогиня Лотарингская, старшая сестра Маргариты. Она вошла в потайную дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа всем телом, бледная, как смерть. Герцогиня надеялась, что Екатерина, которая вместе с г-жой де Сов рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не заметит ее, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский, закрыв лицо руками, как человек, который старается прийти в себя после обморока.

Но Екатерина обернулась.

- Дочь моя, - обратилась она к Маргарите, - вы можете идти к себе. А вы, сын мой, - сказала она Генриху, - идите развлекаться в город.

Маргарита поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.

Герцогиня Лотарингская схватила Маргариту за руку.

- Сестра, - заговорила она торопливым шепотом, - герцог де Гиз, который хочет спасти вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать вам, чтобы вы не уходили к себе, а остались здесь!

- Что вы сказали, Клод? - спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.

- Ничего, матушка.

- Вы что-то сказали Маргарите шепотом.

- Я только пожелала ей спокойной ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.

- А где эта красавица герцогиня?

- У своего деверя, герцога де Гиза.

Екатерина подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.

- Клод, подойдите ко мне! - приказала она дочери.

Клод повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.

- Что вы ей сказали?.. Болтунья! - прошептала она, стиснув руку дочери так, что та вскрикнула.

Хотя Генрих ничего не слышал, от него не ускользнула пантомима королевы-матери, Клод и Маргариты.

- Окажите мне честь и разрешите поцеловать вам руку, - обратился он к жене.

Маргарита протянула ему дрожащую руку.

- Что она сказала? - прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.

- Чтобы я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.

Это была молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих увидел целый заговор.

- Это еще не все, - сказала Маргарита, - вот письмо, которое привез вам один провансальский дворянин.

- Господин де Ла Моль?

- Да.

- Спасибо, - взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.

Отойдя от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.

- Ну как идет ваша торговля, Рене? - спросил он.

- Неплохо, ваше величество, неплохо, - ответил отравитель со своей коварной улыбкой.

- Еще бы, когда состоишь поставщиком всех коронованных особ Франции и других стран, - сказал Генрих.

- Кроме короля Наваррского, - нагло ответил флорентиец.

- Вы правы, мэтр Рене, черт вас побери, - сказал Генрих, - но моя бедная мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне вас. Зайдите ко мне завтра или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.

- Это не вызовет косых взглядов, - с улыбкой заметила Екатерина, - ведь говорят, что...

- Что у меня карман тощий, - со смехом подхватил Генрих. - Кто вам сказал об этом, матушка? Марго?

- Нет, сын мой, госпожа де Сов, - отвечала Екатерина.

В эту минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, не смогла сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.

- Сестра, что с вами? - воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.

- Пустяки, пустяки, - сказала Екатерина, становясь между молодыми женщинами, - у нее бывают приступы нервного возбуждения, и врач Мазилло советует лечить ее благовониями.

Екатерина еще сильнее, чем в первый раз, сжав руку старшей дочери, обернулась к младшей.

- Марго, вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно, я вам приказываю, - сказала она.

- Простите, - отвечала бледная, трепещущая Маргарита, - желаю вашему величеству доброй ночи.

- Надеюсь, что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.

Маргарита напрасно старалась перехватить взгляд мужа - он даже не повернулся в ее сторону, и Маргарита вышла, едва держась на ногах.

Воцарилось минутное молчание; Екатерина устремила пристальный взгляд на герцогиню Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.

Генрих стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид, что помадит усы помадой, которую преподнес ему Рене.

- А вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? - спросила Екатерина.

- Ах да! - воскликнул король Наваррский. - Честное слово, я совершенно забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде! А все из-за этих изумительных духов - они одурманили меня и, сдается мне, отбили память. До свидания!

- До свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?

- Не премину. Ну, Фебея, что с тобой?

- Фебея! - сердито крикнула Екатерина.

- Отзовите ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.

Королева-мать встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока Генрих не вышел, а уходил он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине души не чувствовал, что над ним нависла смертельная опасность.

Собачка, отпущенная Екатериной Медичи, бросилась за ним, но дверь затворилась; тогда она просунула свою длинную мордочку под портьеру и протяжно, жалобно завыла.

- Теперь, Карлотта, - сказала Екатерина баронессе де Сов, - позовите герцога де Гиза и Таванна - они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите с герцогиней Лотарингской: ей опять нехорошо.